3 октября (21 сентября по старому стилю) 1812 года основные силы русской армии, совершив блистательный марш-манёвр, расположились лагерем в 80 верстах к юго-западу от Москвы. В боевых действиях наступила длительная пауза, которая окажется фатальной для Наполеона, благотворной для войск Кутузова и кошмарной для жителей села Тарутино и окрестных территорий.

Октябрь внёс перелом в ход войны. Наполеон явно засиделся в Москве, где в тщетном ожидании просьбы о мире со стороны Александра I провёл 36 дней, с 14 сентября по 19 октября. Столь долгое пребывание на пепелище император назовёт позднее «величайшей ошибкой» жизни, заметив, что следовало уходить из древней русской столицы сразу, «на другой же день по Калужской дороге». По мнению Дениса Давыдова, если бы Бонапарт покинул Москву хотя бы двумя неделями раньше, он бы избежал постигшей его катастрофы. Тогда Кутузов не успел бы оздоровить обескровленную на Бородинском поле армию, а холода не настигли бы французов раньше Смоленска или даже Березины.

«Бонапарте с гвардией всё остаётся ещё посреди развалин города, — отмечал 28 сентября английский наблюдатель Роберт Вильсон. — Пленных продолжают приводить в большом числе; они единогласно говорят, что ошиблись в ожидании своём при вступлении в Москву, и об общем неудовольствии, что обещание скорого мира вовсе не исполняется. Французская армия убавилась вполовину против первоначальной своей силы...»

«Хитрая лиса Кутузов»

В русском стане дела шли тоже не бог весть как. С потерей Москвы войска пережили нравственный шок, который повлёк за собой упадок морального духа, рост мародёрства и дезертирства. «Побеги солдат весьма увеличились, — писал историк Александр Михайловский-Данилевский. — В один день переловили их четыре тысячи».

Тему патриотического подъёма в 1812 году отечественная историография всегда освещала однобоко. Да, такой подъём был. Но, во-первых, не настолько массовый и всеохватный, как это принято считать, во-вторых, говорить следует не только о нём. На тех же крестьян война легла страшным бременем дополнительных повинностей и податей. Полевые работы с конца августа практически прекратились, а крестьяне-мужчины перешли в полное подчинение армейского командования. Оставляя родные деревни, они занимались перевозкой провианта, казённых вещей, раненых. Их обязывали снабжать войска всем необходимым, отдавать порой последнее.

Московский градоначальник граф Фёдор Ростопчин в письме Кутузову от 29 сентября не стал скрывать своего отношения ни к этой ситуации, ни к самому фельдмаршалу: «...высочайше вверенная мне столица скоропостижно отдана вами злодею, а Московская губерния, находясь ныне в военном положении, состоит в непосредственном вашем распоряжении. По повелению вашему комиссионеры собрали с каждой души печёным хлебом по два пуда, сено вовсе без остатку собрано, а скот весь описан на продовольствие армии. О чём я только вчерашнего числа узнал посторонним образом, хотя более полумесяца нахожусь при Главной квартире, где наравне с армиею лишён чести видеть лицо вашей светлости.
...Не желая ни быть без дела, ни смотреть на разорение и Калужской губернии, ни слышать целый день, что вы занимаетесь сном, отъезжаю в Ярославль и Петербург. Желаю, чтобы вы занялись более Россиею, войсками, вам вверенными, и неприятелем; я же, с моей стороны, благодарю вас за то, что не имею нужды никому сдавать ни столицы, ни губернии, и что я не был удостоен доверенности вашей».

При всей одиозности фигуры Ростопчина, при всей известной нелюбви графа к светлейшему эта картина объективна. Кстати, оставив французам Москву, Кутузов действительно «залёг на дно», не давая о себе знать даже Александру I.
«Князь Михаил Илларионович! — окликнул император Кутузова в письме от 29 сентября. — Не получая от вас с самого 4-го числа (16 сентября по новому стилю) сего месяца никакого сведения о происшествиях во вверенных вам армиях, не могу скрыть от вас как собственного моего по сему беспокойства, так и уныния, производимого сею неизвестностью в С-Петербургской столице».

Между тем у тогдашней сверхконспирации фельдмаршала имелась вполне конкретная причина. На совете в Филях он приказал «отступать по Рязанской дороге» в юго-восточном направлении. С 14 по 17 сентября так и происходило. Однако в ночь на 18-е Кутузов, прикрываясь казачьими разъездами и корпусом генерала Раевского, которые продолжали идти к Рязани, внезапно повернул войска на запад, к Подольску, а затем по Калужской дороге на юг. 3 октября русская армия, перейдя реку Нару, разбила биваки у села Тарутино, в 80 верстах юго-западнее Москвы.

Весь переход был проделан в основном в ночные часы, скрытно, с соблюдением строжайшей дисциплины. Ни один человек, будь то генерал, офицер или солдат, не мог никуда отлучиться. Наполеон разослал по всем дорогам отряды, но Мюрат с Рязанской дороги, Понятовский с Тульской, Бессьер с Калужской доносили, что русской армии нигде нет, она исчезла среди бела дня. Лишь 26 сентября французский авангард под командованием Мюрата «отыскал» её в районе Подольска. Этот манёвр коренным образом повлиял на ход войны. «Хитрая лиса Кутузов меня сильно подвёл своим фланговым маршем», — признал позже Наполеон.

Русская армия наконец-то вышла из-под удара и заняла выгодную позицию. Кутузов разом прикрыл от неприятеля Калугу с её провиантскими складами, Тулу с её оружейным заводом, Брянск с литейным двором, а также плодородные южные губернии. Вдобавок он поставил под угрозу флангового удара главную коммуникацию Наполеона Москва — Смоленск. Мало того, Бонапарт не мог беспрепятственно пойти на Петербург, имея в тылу Кутузова. Последнему теперь удобно было взаимодействовать с войсками Тормасова и Чичагова, мобилизовывать резервы.

«Бестолочь страшная»

В Тарутино Кутузов, как явствует из его рапорта царю от 5 октября, привёл 87 035 человек при 622 орудиях. Плюс 28 казачьих полков, то есть ещё примерно 14 тысяч человек. Позиция для лагеря была выбрана хоть и тесная, но мощная, с естественными укреплениями: фронт её прикрывала река Нара, левый фланг — река Истья, правый фланг и тыл — высоты, леса, овраги. «Теперь ни шагу назад!» — объявил войскам главнокомандующий.

Однако укрепить армию и морально и материально, подготовить её к наступлению оказалось непростой задачей. Мешала тьма обычных для феодального режима препятствий. Дело среди прочего тормозилось подковёрной борьбой, которая в этой свободной от боёв с французами обстановке буквально захлестнула штаб. В советской литературе эта сторона тарутинского «сидения» истово замалчивалась.

«Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги», — предсказывал Пётр Багратион. «Интриги были бесконечные, — вспоминал Алексей Ермолов, — пролазы возвышались быстро». «Всё идёт навыворот, — писал о том же Дмитрий Дохтуров. — Всё, что вижу, внушает мне полнейшее отвращение». Такое же впечатление о штабной атмосфере в Тарутине оставил Николай Раевский: «Я в Главную квартиру почти не езжу, она всегда отдалена. А более для того, что там интриги партий, зависть, злоба, а ещё более во всей армии эгоизм, несмотря на обстоятельства России, о коей никто не заботится».

К «пролазам», то есть к личностям, которым светлейший чересчур доверял и которые вредно на него влияли, современники в первую очередь относили: адъютанта Кутузова полковника Паисия Кайсарова — он подписывал бумаги вместо князя, подделываясь под его почерк; зятя Кутузова полковника Николая Кудашева и капитана квартирьера Ивана Скобелева. Ермолов возмущался, что через этих людей отдавались из Главной квартиры высшим чинам приказы столь путаные, что возникла «бестолочь страшная во всех частях».

Многих генералов и офицеров коснулись в тарутинский период перемещения по службе. Тогда же, 4 октября, армию покинул бывший военный министр Михаил Богданович Барклай де Толли, фактический отстранённый от реального управления войсками. «Не стало терпения его: видел с досадою продолжающиеся беспорядки, негодовал за недоверчивое к нему расположение, невнимательность к его представлениям, — заметил Ермолов. — Имевши много случаев узнать твёрдый характер его и чрезвычайное терпение, я с удивлением увидел слёзы на глазах его, которые он скрыть старался».
Сам же Барклай в послании Александру I крайне резко отозвался о ситуации в армии. Кутузова и Беннигсена он назвал «двумя слабыми стариками, которые не знают другого высшего блага, как удовлетворение своего самолюбия».

Визит Лористона

Воспоминания русских офицеров о пребывании в Тарутин-ском лагере полны восторженных описаний эдакой тихой гавани, оазиса с прекрасным рынком, на котором торговали даже арбузами, виноградом и ананасами. «Почти две недели мы жили спокойно, — писал генерал артиллерии Илья Радожицкий. — Нас укомплектовали рекрутами, лошадьми, зарядами, снабдили тулупами, сапогами; удовольствовали сухарями, а лошадей — овсом и сеном вволю; тут выдали нам жалованье, а сверх того нижние чины за Бородинское сражение награждены были по 5 рублей ассигнациями».

5 октября лагерь всколыхнула новость: в Главную квартиру приехал генерал-адъютант Наполеона граф Жак Александр Бернар Лористон с предложением заключить перемирие и дать ему, Лористону, пропуск для проезда в Петербург на переговоры с Александром I от имени французского императора. К прибытию гостя светлейший, ради пущего эффекта, приказал разжечь как можно больше костров, варить кашу с мясом и петь песни. Их беседа с глазу на глаз длилась около часа. Кутузов отверг упрёки Наполеона в том, что русские люди воюют «не по правилам», «варварски»: «Сие относится не к армии, а к жителям нашим. Они войну сию почитают равно как бы нашествие татар, и я не в состоянии переменить их воспитание».

Фельдмаршал отказался от размена пленных, а по поводу перемирия сказал: «Никакого наставления на сие не имею». Но чтобы совсем не лишать противника иллюзий насчёт возможности мира, он обещал Лористону уведомить царя о предложении Наполеона. Ответ из Петербурга Бонапарт ждал до 12 октября, а затем начал готовить войска к эвакуации из Москвы.

Кутузов же вынашивал свой план. В рапорте Александру I он так объяснил главную задачу тарутинского «сидения»: «При отступлении армии в крепкую тарутинскую позицию поставил я себе за правило, видя приближающуюся зиму, избегать генерального сражения; напротив того, вести беспрестанную малую войну, чтобы быть в состоянии отнять у неприятеля все способы к изысканию продовольствия и фуража». Речь шла о том, чтобы постоянно угрожать коммуникациям Наполеона силами отдельных конных отрядов, партизан и ополченцев, пока в Тарутинском лагере численно растёт и готовится к переходу в наступление регулярная армия.

Штаб Кутузова контролировал отправку в Тарутино войсковых резервов из Арзамаса, Ярославля и Мурома. Следил за распределением отрядов ополчения, общая численность которого в 1812 году превысила 420 тысяч человек. Были также сформированы отряды армейских партизан. В Тарутине, вслед за уже существовавшими «летучими» отрядами Фердинанда Винцингероде и Дениса Давыдова, возникли «партии», как их называли, Александра Фигнера, Александра Сеславина, Николая Кудашева, Ивана Дорохова, Ильи Чернозубова, Ивана Ефремова...

«Бьют по зубам и палками...»

Оборотной стороной пребывания русской армии в Тарутине стало разорение окрестных деревень. Местный староста сообщал: «По случаю нынешних военных действий все крестьяне и их семейства из означенного села высланы...» Само же село, по словам прапорщика Николая Муравьёва, «всё почти разобрали на постройки и топливо».

Не щадились и господские дома, о чём свидетельствует Фёдор Глинка, будущий декабрист: «На биваках у казаков сгорают диваны, вольтеровы кресла, шифоньерки, бомбоньерки, кушетки, козетки и прочее. Что сказала бы всевластная мода и роскошные баловни её, увидя это в другое время?» Казаки, кстати, будучи иррегулярным войском и не получая в полной мере необходимого снабжения, играли особую роль в уничтожении гражданского имущества.

Впрочем, население терроризировали и военнослужащие различных полков. Так, помещик Зыков, отставной капитан флота, жаловался губернатору, что 3 и 4 октября из Тарутинского лагеря к нему в село Ольховка приезжали драгуны и артиллеристы: «Ворвались в дом мой и в имеющиеся при нём кладовые, анбары и сараи, сбили с оных замки и разграбили всё имущество моё и крестьян моих».

Сотский староста села Колесова писал: «По сотне моей ездят ежедневно и ночно военные команды и по остановкам делают великие обиды и драки, фураж и сено требуют без всякого порядка. А наипаче жгут огни внутри селений опасно, а за предупреждение крестьян бьют, а по просьбе их за меня, то и меня же, невзирая на должность мою, бьют по зубам и палками».

Земские суды, заваленные подобными жалобами, были беспомощны. Крестьяне же в ряде случаев не только оказывали сопротивление, но и сами нападали на «озорников» в военных мундирах. Ермолов, описывая Тарутинский лагерь, скупо упоминает ненадёжность путей сообщения из-за бунтов поселян, «раздражённых грабежами и неистовством».
Мародёрство разлагало армию, и командование пыталось с ним бороться особыми приказами. Один из таких приказов Кутузов распространил 8 октября: «Дошло до сведения моего, что отряжаемые от армии по разным случаям во внутренние губернии военные относятся к обывателям с требованием провианта и фуража без всяких письменных видов, куда и для чего они командированы. И нередко берут сия запасы, не платя денег и не выдавая квитанции самовольно и даже с насилием». Приказ обязывал все команды отправлять с квитанциями. Сам Александр I в своём рескрипте от 10 октября предложил фельдмаршалу принять строгие меры для пресечения позорного явления. Однако эти своеобразные военные традиции оказались сильнее грозных приказов. Бесчинства продолжались.

Лагерь при Тарутине вот уже два века преподносится исключительно в лирико-эпическом ключе — как всероссийская ратная кузница, житница и здравница. «Кто не испытывал того скрытого неприятного чувства застенчивости и недоверия при чтении патриотических сочинений о 12-м годе», — заметил Лев Толстой в наброске предисловия, которое хотел предпослать своему роману. Очевидно, что для кого-то в России тарутинское безвременье оказалось «золотым», а кому-то оно принесло одно сплошное горе.


www.ekhoplanet.ru