Слово как улика. Кто помогает современным цензорам. Лингвистика.

Зав. отделом Института русского языка: «Любая фраза вскоре будет требовать лингвистической интерпретации»

Недавнее принятие закона о защите чувств верующих и громкие судебные дела, связанные с «экстремистскими» записями в блогах и соцсетях, наглядно показали — любое неосторожное слово сегодня может стать поводом для разбирательства в суде. Но ведь решение о том, считать ли то или иное высказывание «незаконным», судья принимает не на глазок. Кто же они, те ученые мужи, которые ищут тайный смысл в безобидных на первый взгляд тезисах и постах? Строгие потомки цензоров времен коммунистической поры? Крючкотворы, которые ненавидят всех умеющих водить пером по бумаге (или теперь уже стучать пальцами по клавиатуре)?

Язык до суда доведет

— Первые лингвистические экспертизы в нашем институте стали проводиться еще в середине ХХ века, — говорит Анатолий Николаевич. — Их проводили и проводят эксперты-лингвисты — люди, имеющие базовое лингвистическое образование и соответствующую подготовку в юридической сфере. Вообще-то понятие «лингвист» все понимают очень узко. А ведь нашим специалистам часто приходится работать не только с языком, устным или письменным, но и расшифровывать значение каких-либо жестов или символов. Это происходит потому, что наука о языке — лингвистика — входит в другую, более общую науку — семиотику, которая изучает знаки. И эксперт-лингвист, если он достаточно квалифицирован, должен «читать» значения жестов и символов.

— В каких сферах деятельности вы работаете?

— Первая и самая обширная — это судебная сфера. В 90-е и «нулевые» годы нам чаще всего приходилось работать с материалами, касавшимися 152-й статьи Гражданского кодекса РФ — «Защита чести, достоинства и деловой репутации». Сейчас ситуация изменилась — больше всего материалов поступает к нам для проверки на экстремизм. Обычно перед нами ставится задача определить, есть ли в тексте негативная оценка, к кому она относится, есть ли там неправомерные обобщения, относящиеся к конкретной национальности или вероисповеданию, призывы к каким-либо неправомерным действиям и т.д. Типичные примеры — «такие-то сами виноваты в войне» или «все такие-то — бандиты и убийцы», когда поведение отдельных представителей конкретного народа неправомерно переносится на всю группу.

— С чем вам приходится работать помимо уголовных и административных дел?

— Во-первых, это работа, связанная с федеральным законом «О рекламе». Он устанавливает четкие критерии для рекламодателей — к примеру, нельзя утверждать, что какой-либо продукт является лучшим в линейке аналогичных товаров, без ссылки на конкретное исследование, которое это доказывает. Или нельзя сравнивать конкретный продукт с продуктами других производителей. Одним словом, законодатель налагает определенные ограничения в сфере рекламы, и со случаями их нарушений часто приходится работать нашим экспертам. Обычно к нам обращаются рекламные агентства или рекламодатели, в отношении которых проводит проверку ФАС (Федеральная антимонопольная служба). Еще одна большая сфера нашей работы — это регистрация товарных знаков, патентное дело. Там тоже есть свои правила. Так, нельзя, чтобы какой-либо товарный знак был схож до степени смешения с другим товарным знаком. И в спорных случаях тоже приходится работать экспертам института.

— А частные лица к вашим экспертам обращаются?

— Да, чаще всего за интерпретацией значения отдельных слов или фраз в завещаниях, соглашениях и договорах. Дело в том, что из-за падения качества образования в последние годы у населения сильно ухудшился навык письменной речи. Люди сегодня не в состоянии правильно передать на письме то, что хотят сказать, и возникают ситуации, как в знаменитом примере «казнить нельзя помиловать», т.е. понять, что имел в виду автор в завещании или договоре, без помощи лингвиста попросту невозможно. Снижение уровня владения письменным языком четко прослеживается в России с середины 90-х годов прошлого века.

Из дела слов не выкинешь

— Из силовых структур мы много работаем и с МВД, и с ФСБ, и с Министерством юстиции, — продолжает Баранов, — хотя в этих ведомствах есть свои эксперты-лингвисты. Дело в том, что экспертная деятельность — это настолько обширная сфера, что работы в ней сегодня хватает всем. Чаще всего силовики обращаются к нам с делами по экстремизму, однако это далеко не все: так, мы много работаем с различными оперативными материалами, в том числе «прослушками». Главная сложность при работе с ними заключается в том, что злоумышленники — наркоторговцы или взяточники — общаются между собой, используя специальный код. Они маскируют слова, обозначающие наркотики: называют героин даже не товаром, а как-нибудь хитрее — к примеру елочками. А наша задача — основываясь на оперативных материалах, доказать суду, что в данном тексте или разговоре конкретное слово («елочки») употребляется в значении «наркотик».

— И как вы это делаете?

— Чаще всего шифр преступников раскрывается по сочетаемости слов. Они, конечно, могут назвать партию наркотиков «елочки», но их выдаст контекст. Если фраза в духе «у нас есть партия хороших елочек» еще может выглядеть правдоподобно, то конструкции вроде «качество елочек резко упало», «партию елочек накрыли менты» или «елочки разбодяжили» явно укажут на то, что в разговоре имеются в виду совсем не символы Нового года, а что-то другое. И мастерство эксперта-лингвиста как раз и заключается в том, чтобы это доказать.

— А какие трудности возникают при «разоблачении» взяточников?

— Они часто догадываются о том, что их «слушают». И вот мы на оперативной аудиозаписи слышим фразы вроде «ты мне фотки (книжку) обещал принести — принес?», а имеются в виду деньги. И, если оперативникам удается заснять видео, где передаваемые купюры видны, — это одна история. Но, как показывает практика, на оперативных съемках деньги или вообще не видны, или видны нечетко, а сам процесс передачи денег по большей части вообще не фиксируется. Поэтому часто нам приходится работать лишь с репликами «героев» оперативных материалов и, используя основы семантики и общие принципы коммуникации (разделы лингвистики и теории коммуникативного воздействия, изучающие значение слов и реплик в диалоге. — Прим. автора), доказывать, что в диалоге на самом деле речь идет о взятках. Такая же история и с вымогательством — ведь злоумышленники редко действуют и говорят прямо, куда чаще они используют обороты вроде «будем договариваться», «я вам предлагаю (советую)», а мы доказываем, что за этими словами на самом деле кроется вымогательство, угроза, за неподчинение которой последуют определенные санкции.

— Часто ли вам приходится работать с материалами из Интернета?

— Да, по делам, связанным с экстремизмом, нам часто приходится исследовать «содержимое» различных сетевых блогов. Но тут мы сталкиваемся с серьезной проблемой — формулировки, которые использует законодатель, часто очень трудно применять на практике. Яркий пример тому — недавний закон «О защите чувств верующих».

— По нему вам уже приходилось проводить экспертизы?

— В Институте русского языка им. В.В.Виноградова подобной практики нет, однако в государственные экспертные организации МВД, Минюста и ФСБ, а также автономные экспертные структуры такие дела уже приходят. По ним экспертам — как лингвистам, так и психологам — работать очень тяжело: проблема в том, что само понятие «оскорбление чувств верующих» в юридической литературе до сих пор не определено методически, ведь оскорбить верующего человека может в принципе все что угодно, любое слово, понятое правильно или неправильно. Поэтому, как с такими делами работать, нам, экспертам-лингвистам, не совсем понятно.

— Но ведь само понятие «оскорбление» давно закреплено в законе.

— До 2012 года 130-я статья УК «Оскорбление» существовала в УК РФ, откуда затем «перекочевала» в КоАП. Сегодня лишь оскорбление различных «спецсубъектов» — судей, политиков и чиновников — может считаться основанием для возбуждения уголовного дела. Для этих случаев формулировка «злодеяния» определена: «Оскорбление — это унижение чести и достоинства человека, выраженное в неприличной форме» — и имеется достаточно обширная судебная практика. Но что касается чувств верующих, то что под этим понимать, сегодня не знает никто. Это проблема всего антиэкстремистского законодательства — оно устроено таким образом, что очень трудно найти какие-то критерии для того, чтобы правильно оценивать тексты, которые поступают на экспертизу. Поэтому лингвистам в контакте с правоприменителями приходится вырабатывать «правила игры» внутри экспертного сообщества.

— И что же вы считаете оскорблением чувств верующих?

— Скажу сразу — ни среди экспертов-лингвистов, ни среди экспертов-психологов пока никакой единой позиции по этому поводу нет, поскольку закон принят совсем недавно, нет юридической практики. Однако по другим статьям антиэкстремистского законодательства она есть — в частности в спорных ситуациях следователи часто назначают так называемые комиссионные экспертизы, на которых психологи и лингвисты работают вместе. Психологи в этом случае выясняют мотивацию речевого поведения, его возможное восприятие другими людьми, а лингвисты уже определяют семантику (значение) слов, выражений, а также текста целиком и его фрагментов в частности.

— Насколько мне известно, на лингвистические экспертизы отправляют также материалы по порнографии. Как это выглядит на практике?

— Часто порнографические изображения сопровождаются текстом или действующие лица в соответствующих роликах произносят те или иные реплики. И лингвисты выясняют, не затрагивают ли эти слова сферу сексуальных отношений, не преследуют ли они цель возбудить зрителя. Кроме того, как я уже говорил, хороший эксперт-лингвист способен использовать знания из семиотики — науки о знаках, куда входит и лингвистика. Одним из видов знака является жест или поза — проще говоря, есть позы, которые четко указывают на то, что мужчина или женщина пытается вызвать возбуждение у зрителя. И в ряде случаев эксперт-лингвист вместе с экспертом-психологом может доказать это в суде.

— С какими наиболее громкими криминальными случаями вам приходилось работать?

— Знаете, их очень много — навскидку… это и печально известные видео, где террористы отрезают головы пленным русским солдатам, сопровождая все это экстремистскими высказываниями, и недавняя история с Филиппом Разинским, основателем движения «Оккупай геронтофиляй», который издевался над подростками нетрадиционной ориентации и снимал все это на видео… К сожалению, материала для работы нам хватает.

— Каковы перспективы вашей работы?

Чем сильнее будет падать лингвистическая грамотность общества и утрачиваться навык письменной речи, тем больше будет работы у экспертов-лингвистов. Если падение качества образования будет продолжаться такими же темпами, то любая фраза вскоре будет требовать лингвистической интерпретации.

ПРИМЕР ЭКСПЕРТИЗЫ:

В одном из исков о защите чести и достоинства, экспертизу по которому проводили специалисты Института русского языка им. В.В.Виноградова РАН, выражение плод безумного/больного/болезненного воображения было сочтено унижением чести и достоинства на том основании, что высказавший мнение, названное плодом больного воображения, тем самым отнесен к сумасшедшим. Очевидно, однако, что это не так: в Корпусе текстов по современной публицистике Института русского языка РАН (порядка 25 млн словоупотреблений) представлено 17 примеров употребления этого выражения, причем ни в одном из них не подразумевается психическое заболевание. Вот примеры из газетных публикаций: «Проблем между офицерами, генералами армии и МВД не существует, это плод больного воображения»; «Вообще, женщина модерна — мистификация, плод болезненного воображения художников». Очевидно, что в первом примере оценка утверждений каких-то неназванных лиц о проблемах между офицерами как плода больного воображения вовсе не означает, что эти лица отнесены говорящим к сумасшедшим. Аналогично представление о женщине модерна как о плоде больного воображения также ничего не говорит о психическом здоровье носителя таких представлений. Отсюда следует, что содержащиеся в иске утверждения, что фразеологизм плод безумного/больного/болезненного воображения унижает честь и достоинство истца, не имеют под собой никаких оснований.