Википедия

Согласно данным психологии, современный человек живет в условиях стирания границ между реальностью и ирреальностью, что влечет бесконечный поиск смыслов одного и того же, интерпретацию, свободное  и спонтанное комбинирование смыслов, порождение симулакров – коллажных образов сознания.

В статье ставится вопрос о соотношении процессов деконструкции  привычных понятий и образов с системностью языка. На материале анализа языковых средств, вербализующих коллажный конструкт «время» в идиостиле И. Бродского, выдвигается допущение о том, что лексическая система языка может быть понята как открытая диссипативная структура. Она относится к тому числу открытых диссипативных систем, в которых энтропия не действует, поскольку данная система обладает свойством самоупорядочивания.

According to psychological data, modern human being is living in the time of erasing borders between the reality and unreality. This leads to an endless search of definition of the same notion, interpretation, free and spontaneous combining of the meanings and the birth of simulacrums-collages images of mind.

Given article poses a question of  correlation the process of deconstruction of common notions and the images with the system language. An assumption was put forward, based on the analysis of the linguistic tools that are used in verbalizing of the collages construct ‘time’ in the idea/style of I. Brodsky. The assumption suggests that the lexical system of a language can be understood as an open dissipative structur. It is related to the number of those open dissipative systems in which the entropy is not functioning since the system has an ability to self-organize.

Для данной статьи исходными являются следующие положения:

1) Язык – это «промежуточный мир» между человеком и окружающим его миром (В. Гумбольдт); сущность языка состоит в «превращении мира вещей» в содержание сознания человека (Л. Вайсберг);

2) Современный человек живет в условиях стирания границ между реальностью и ирреальностью, что «делает нашу жизнь неустойчивой, неуловимой, эфемерной» (Ж.-Ф. Лиотар). Процессы, происходящие в сознании человека могут быть названы «деконструкцией» (Ж. Деррида). Деконструкция – это  бесконечный процесс поиска смыслов одного и того же в его развитии; этот процесс исключает подведение какого-либо итога, либо окончательное обобщение смысла; допускает существование смыслов, не имеющих основания ни в какой реальности, кроме своей собственной. Деконструкция влечет за собой интерпретацию, симуляцию, «понимание знака как реверсии» и порождение симулакра сознания [1, c.207];

3) Допущение  существования симулакров сознания (понятие философии пост-модернизма: образ, порожденный свободным и спонтанным комбинированием смыслов) объясняет бессистемность, «неуловимость» и ассоциативность текстов (в широком понимании), порожденных подобным сознанием, его эклектичность, фрагментарность, коллажность;

4) Коллажность и эклектичность не могут пониматься как хаос, это – порядок из хаоса, нерегулярное движение, которое не может быть описано в терминах гармонического движения: «Тесно связанные с открытостью системы и случайностью, необратимые процессы порождают высокие уровни организации, например диссипативные структуры»[12,c.260]. Диссипативные (от лат. dissipatio:  рассеиваю, разрушаю) структуры охарактеризованы приростом энтропии (внутренней неупорядоченности информационной системы). Но в целом ряде открытых диссипативных систем энтропия не действует.

Вербальное отражение процессов концептуализации – это система взаимосвязанных и взаимообусловленных единиц языка, составляющих его лексическую систему. При этом и само отдельно взятое  слово является системой. Может ли лексическая система языка быть охарактеризована как открытая диссипативная система, в которой не действует закон энтропии и, следовательно, – происходит ее самоупорядочивание? Оговорим, что речь здесь идет о постановке вопроса.

Еще из университетских курсов каждому лингвисту известно, что слово имеет сложную структуру, которая охватывает его звучание, значение и грамматическую оформленность. Из тесной взаимосвязи этих сторон слова и вытекает его понимание как сложного единства. Со времен определения В. В. Виноградова стало традицией выделять в слове основное номинативное значение, которое минимально зависит от окружения, производное номинативное значение, которое образуется в следствие переноса основного, и экспрессивно-стилистическое. А на основании синтагматической обусловленности – свободные, фразеологически связанные, функционально обусловленные и коструктивно-обусловленные значения слов. В зависимости от того, как употребляется то или иное слово, какой предмет оно обозначает, какую ситуацию называет, в  нем, соответственно, актуализируется тот или иной тип лексического значения. Слово может иметь одно или несколько лексических значений, соответственно, оно может быть моносемичным или полисемичным, иметь объемную семантическую структуру. Явления и реалии, наиболее осмысленные языковым сознанием, воплощаются в готовых матрицах – вербализованных понятиях-образах. Многозначность слова развивается по изученным механизмам (узуальная и авторская метафора, метонимия, синекдоха и т.п.). Так, метафоризация признается одним из законов, который обеспечивает «непрерывное семантическое движение» языка (А. А. Потебня). Метафорический перенос понятий признан универсалией синхронической и диахронической семантики [7], который основан на действии закона асимметричного дуализма языкового знака. Таким образом, речь идет о взаимосвязанных и упорядоченных отношениях внутри отдельного слова и лексической системы в целом. Тем не менее, проблема непрямой референции не исчерпывается накопленными в лингвистике знаниями.

Слова языка не только называют, указывают, характеризуют. Это – особые сущности, которые могут становиться условным способом хранения / прочтения смыслов. Они могут трансформироваться в символы, все далее уходя от прямой связи с референтом, апеллировать уже не к рациональности,  а к интуиции, чувствам, ощущениям. «Если возможно балансировать между прямым указанием на конкретную предметность и бесконечной регрессией символических отсылок и отсрочек, то в данном случае оказывается возможным косвенное, непрямое свидетельство о том, на что никаким иным образом взглянуть не удается» [11,c.220-221]. «Бесконечная регрессия символических отсылок» на фоне отрицания  устоявшихся связей особенно ярко проявляется при конструировании симулакров сознания и в попытке придания им языковой оболочки из имеющихся в «арсенале» знаков. Этот стиль мышления активизируется, если действует хотя бы один из ниже перечисленных процессов: 1) сознание имеет дело с тем, что в принципе недоступно схватыванию языковым знаком; 2) нечто из вне языкового мира еще не является концептуализированным знанием: логические или ассоциативные  связи все еще устанавливаются, поэтому не найдено слово, которое подчинится усилию наиболее адекватно передать то, что не стало фактом языкового сознания; 3) нечто подвергается такому переосмыслению, которое влечет за собой разрыв привычных связей, удерживающих существующий конструкт – систему сознания.

Как коррелируют эти процессы с высокой степенью самоорганизации лексической системы, что, соответственно, исключает действие энтропии как фактора, нарушающего системную организацию? Проиллюстрируем на примере такой единицы лексической системы, которая a priori должна относиться к фонду  наиболее осмысленных, а значит – наиболее «упорядоченных» единиц системы. «Каждая культура и каждая личность имеют обыкновение мыслить в терминах временных горизонтов» [14]. Слово «время» покрывает ту понятийную часть картины мира, которая составляет ее каркас. Но при концептуализации понятия «время» сознание «имеет дело с тем, что в принципе недоступно схватыванию языковым знаком». Время существует вне сознания, но от сознания зависит восприятие времени. «Чтобы ответить на вопрос о времени, необходимо связать опыт использования слова с опытом деятельности, сопровождающейся словом. /.. ./ За словом «время» скрываются, прежде всего, последовательность и одновременность, абстрагированные от конкретных процессов, поддерживающих жизнедеятельность системы. Исходя из этого, настоящее, прошлое и будущее следует считать изобретениями человеческого разума, понятиями, служащими для объяснения нашего существования, проживания, присутствия, которое ощущается как происходящее ,,теперь”» [17].

В статье «Культурная эпистема как модель сознания и проблемы вербализации смысла» [5,c.3-7] мы подробно описали процессы освоения этого феномена, расширения связи понятий, эксплицитно или имплицитно вовлекаемых в его познавательное поле. Приведем наиболее общее: а) время – продукт группового сознания, социальная категория мышления, в которой отражается и фиксируется исторический опыт социума; б) в процессе эволюции феномен «время» осваивался человеческим сознанием в виде двух базовых моделей: циклической и линейной. Языковые единицы в русском и  языках родственных культурных ареалов сохранили эти образы сознания во внутренних формах и метафорических переносах. Понятие «время», закрепленное за одноименным словом-знаком в русской языковой картине мира, тяготеет к общеевропейским культурным стереотипам осмысления феномена в наивной картине мира: б) первичное осмысление цикличности времени, на более позднем этапе – линейное и историческое; в) наличие культурной связки «пространство-время»; г) соотнесение времени с движением на определенном отрезке в пространстве; д) мифопоэтический и антропоцентрический характер метафоризации понятия. Очевидно, что это объясняется принадлежностью к общему индо-европейскому кластеру культур, а также реализацией общей, иудо-христианской, модели времени. Полагаем, что на этом примере можно сделать вывод о синергии восточного и западного мировосприятия в сознании носителей русского языка.

Если воспользоваться метафорой М. Фуко, слово «время» стало «отяжелевшим» речевым знаком[16,c.139] с удвоенной репрезентацией: предмет и содержательный образ объекта, открытый к переосмыслению и интепретациям. Как элемент концептуальной парадигмы этот знак может вовлекать в свое пространство далекие означаемые, теряя прозрачность и обретая свойства символа.

В естественных и в гуманитарных науках все большее распространение получает термин «переоткрытие времени», введенный И. Пригожиным,  лауреатом Нобелевской премии в области физики. Он понимается как синергетический процессуальный конструкт,  который поддается нравственной артикуляции [13]. По мысли И. Пригожина, «Отрицание времени было искушением и для Эйнштейна, ученого, и для Борхеса, поэта. Оно отвечало глубокой экзистенциальной потребности…» [12,c.260]. Отсюда и знаменитый афоризм Делеза: «нет больше Адама-грешника, а есть мир, где Адам согрешил» [9].

В поисках «утраченного времени» философия постмодернизма  «обретает» время как конструируемую сознанием субстанцию. Новая модель времени больше не сворачивается в круг-цикл и не разворачивается в линию. Время начинает пониматься не как преемственность событий прошлого, настоящего и будущего, не как последовательная смена в процессах; оно все больше воспринимается как форма, освобожденная от предметного содержания. Время – это форма интенсивности мысли, оно не сводимо более к линии, поскольку  главное в нем – глубина, предполагающая объем, а линия лишена этой характеристики. Как пишет в одном из эссе известный культуролог А. Генис, «Это раньше время было глыбой. Тяжелое и мерное, оно давило всех поровну. Теперь оно раскололось на мириады темпоральных капсул, позволяя каждому жить когда хочется» [8,c.522].

Современный человек мыслит «коллажно», и это новый образ мысли. Время становится глубоко личным, сворачиваясь для индивида в собственную «темпоральную капсулу». Как реагирует лексическая система языка на данные процессы и какими средствами язык эксплицирует новый конструкт сознания? И вызывает ли перечисленное прирост энтропии системы, т.е., хаос? Но коллаж – это не хаос, а композиция.

Итак, порядок из хаоса, вместо призрачной объективности, время – факт сознания, экзистенциальная потребность, модус бытия.  Естественно, что незавершенный процесс не может отражать системные изменения в узусе. Но этот процесс имеет место в высшем ярусе языка – художественном тексте, в котором слово-знак достигает высшей точки напряжения. На лексическом уровне во внутренней структуре языкового знака происходят семантические трансформации, где ведущей энергией преобразований является то, какое воздействие на адресата производит знак. По замечанию американского поэта Э. Паунда, поэт – «антенна расы», он  первым чувствует энергетические импульсы грядущего.

В интервью, данном Дэвиду Бетеа, Бродский рассуждает о возможностях русского и английского языка для передачи  временных смыслов, указывая на то, что образ мысли задается языком: «Владея английским и русским, видишь родовые черты двух типов социальной истории, социальной реальности. /.. ./ Я недавно совсем понял –  понял после кризиса в Персидском заливе, если быть точным, – что русский язык по своей организации – это язык восточный. Помните, что сказал Саддам Хусейн? «Вы захлебнетесь в море крови». Так вот –  отдавал он себе отчет или нет, это не важно –  он проиллюстрировал этой фразой тот факт, что для арабского мира, для восточного мира вообще, слово, выражение куда большая реальность, чем сама реальность. Дело не в том, что вы хотите обмануть себя –  это не самообман, просто, когда вы говорите, речь воодушевляет, она создает в вашем сознании реальность, которая оттесняет ваши недостатки на задний план. С этой точки зрения русский язык –  именно такой язык, он отвлекает говорящего. По сравнению с русским английский язык не приспособлен к демагогии. Попробуйте перевести на английский язык фразу «Народ и партия непобедимы»... /.. ./ На английском «Народ и партия непобедимы» звучит как чушь собачья. Другое дело на русском, на русском это звучит хорошо, подразумевается некий триумф, который одновременно ждет впереди и присутствует в настоящем, так что еще и с точки зрения времени эта фраза непереводима» [2,c.542].

Время является сквозной темой в творчестве И. Бродского:  «Дело в том, что то, что меня более всего интересует и всегда интересовало на свете /.. ./  – это время и тот эффект, какой оно оказывает на человека /.. ./ то, что время делает с человеком, как оно его трансформирует. С другой стороны, это всего лишь метафора того, что, вообще, время делает с пространством и с миром» [3,c.285].

По определению самого Бродского, ощущение времени – это глубоко индивидуалистический опыт. Коллажность в «конструируемом времени» проявляется в том, что Бродский смешивает измерения: «Спи. Земля не кругла. Она// просто длинна: бугорки, лощины.// А длинней земли – океан: волна//набегает порой, как на лоб морщины,// на песок. А земли и волны длинней// лишь вереница дней» (Колыбельная Трескового мыса); «Навсегда – не слово, а цифра//чьи нули, когда мы зарастем травою, (умрем)//перекроют эпоху и век с лихвою» (Прощайте, мадмуазель Вероника); «тело, помещенное в пространство,// пространством вытесняется» (Открытка из города К*); «Время больше пространства. Пространство – вещь.//Время же, в сущности, мысль о вещи» (Колыбельная Трескового мыса). И в этом смешении пространства и времени появляется «пространство почти в сорок лет». По Бродскому, то, что прекращает существование в пространстве, продолжается во времени: «Что не знал Эвклид, что, сойдя на конус,// вещь обретает не ноль, но Хронос» (Я всегда твердил...). У зрелого Бродского время – это форма интенсивности мысли, сознания, жизни. Оно все больше освобождается от предметного содержания, от цикличности, от последовательности, заполняя высвобожденное пространство в сознании категорией «нравственная ответственность».  Проследим: выход за пределы круга цикличности: «В твоих часах не только ход, но тишь.// Притом их путь лишен подобья круга» (Новые стансы к Августе); «...с допроса на допрос по коридору// в ту дальнюю страну, где больше нет//ни января, ни февраля, ни марта» (Сонет). Ни января, ни февраля, ни марта – нарушение цикла жизни, следовательно – смерть: «Время создано смертью» (Конец прекрасной эпохи). Нарушение связей линейного времени: «Безмолвствует на стенке календарь» (За окнами ни плоти, ни души); «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря» (Части речи).

Мироздание Бродского моделируется вещами и событиями, которое поэт измеряет собственными категориями: «Я просто считаю, что есть образ времени, и под всякий Новый год, в несколько языческом духе, стараюсь оказаться у воды /.. ./, чтобы застать всплытие новой порции, нового стакана времени» [4,c.248]. «Измерять время стаканами? Но русский язык имеет модели соотношения формы и содержания: стакан молока, ведро воды и т. п. Следовательно, авторское «стакан времени»  – это генитивная метафора, которая выстраивается по достаточно распространенной в русском языке модели «существительное + существительное в родительном падеже», дающей конструктивно обусловленное значение множественности (ср.: узуальные «водопад волос», «море слез»). Логика интерпретации может быть следующей: стакан вмещает жидкость; вода – это жидкость; вода – это   движение;  время – это тоже  движение. Далее: если вода – это движение, которое останавливается в стакане, то, может быть, и время можно остановить в стакане, зачерпнув так мало – стакан – из океана вечности» [6,c.1105-1106].

Родовое имя «время» может разрастаться у Бродского в систему мировосприятия, которая содержит как общечеловеческие представления и представления, свойственные именно русской культуре, так и смыслы уникальные, самобытные, пародоксальные, способные «взорвать» привычный иерархический порядок мировосприятия. Так, в концептуализированное «время» у Бродского входит слово «тюрьма». В беседе с Соломоном Волковым, записавшим знаменитые «Диалоги с Бродским», он дает совершенно неожиданную, глубоко выстраданную дефиницию: тюрьма «...это – недостаток пространства, возмещенный избытком времени». «Препарировав» лексему, можно установить логический структурообразующий элемент, зафиксированный в лексикографических источниках русского языка как один из ЛСВ лексемы «время»: «мера длительности всего происходящего, сущего». Естественно, что в данном случае речь идет о качественно ином уровне абстракции, мотивированном пучком-признаков при концептуализации понятия.

Сознание Бродского конструирует время как коллаж: это –  не преемственность событий, не круговорот, не повторяемость, но и преемственность, и повторяемость, и –  «куски реальности», «вставшие на дыбы вещи» и мысли; это – «композиция, подчиненная динамике различия и повторения, рассекающая Хаос единственно возможной линией, складывающейся в образ мысли» [15,c.20]. Время как «граница между знанием и незнанием» (Делез) [10,c.44], как форма интенсивности мысли, как новый стиль мышления, требует и новых образов для выражения мысли.

Возвращаясь к главному вопросу, заданному в этой статье, можно считать, что лексическая система представляет собой открытую диссипативную структуру, охарактеризованную  высокой степенью организованности. На фоне прироста энергии, необходимой для  объективации спонтанного комбинирования смыслов, включая  симулакры сознания, в данной системе  не действуют законы энтропии, которые могли бы разрушить ее внутреннюю упорядоченность.

---

ИНФОРМАЦИОННЫЕ ИСТОЧНИКИ

1.  Бодриар Ж. Прецессия симулакра // Silentium, вып. 1. СПб., 1991, с. 207.

2.  Бродский И. Большая книга интервью. М., 2000, с. 542.

3.  Бродский И.: IV т., с. 285.

4.  Бродский И. Путешествие в Стамбул //Поклониться тени. СПб., 2000, c.248

5.  Вардзелашвили Ж. Культурная эпистема как модель сознания и проблемы вербализации смысла // Межкультурные коммуникации. №15, 2011, Тб, с. 3-7.

6.  Вардзелашвили Ж. Идиоэтнические особенности интерпретации языкового знака //Гранада 2010, с. 1105-1106.

7.  Гак В.Г. Сопоставительная лексикология. М., 1977.

8.  Генис. А. Шесть пальцев. М., 2009, с. 522.

9.  Делез Ж. Логика смысла. М., 1995.

10. Делез Ж. Алфавит Жиля Делеза. М., 2003. с. 44.

11.Кузнецов Вас. Ю. Философия языка и непрямая референция //Язык и культура. Факты и ценности. М., 2001, с. 220-221.

12. Пригожин И., Стенгерс И. Время, хаос, квант. М., 1999, с. 260.

13. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой (перевод с английского). электронный ресурс; режим доступа: http://spkurdyumov.narod.ru/Ppigogin/PriOglavl.htm.

14.  Тоффлер О. Предисловие к книге И. Пригожина, И. Стенгерс  «Порядок из хаоса». М., 1985.

15.  Фролова М. А., Савенкова Е. В. От Хаоса к Мысли: метафора времени, время метафоры. /span> ССамара, 2002, с. 20.

16.  Фуко М. Слова и вещи./i> СПб., 1994, с. 139.

17.  Чугунова /span> С. А. Концептуализация времени в разных культурах. АДД. Тверь, 2009.