Википедия

Востоковед-тюрколог Владимир Александрович Гордлевский (1876-1956) родился в Свеаборге, в семье военного чиновника. В 1899 г. окончил Лазаревский институт восточных языков, а пять лет спустя — историко-филологический факультет Московского университета. Получив блестящее образование, В. А. Гордлевский стал заниматься научными исследованиями в области турецкого языка, истории, этнографии и фольклора Турции. С этой целью ученый неоднократно посещал Стамбул, путешествовал по Малой Азии, приезжал в Крым для знакомства с культурой и языком крымских татар. С 1907 г. В. А. Гордлевского приглашают преподавать турецкий язык и историю турецкой литературы в Лазаревском институте, в 1918 г. он стал профессором Переднеазиатского института, в 1920-1948 гг. — профессором Московского института востоковедения, руководителем сектора языка и литературы стран Ближнего и Среднего Востока Института востоковедения АН СССР, в 1946 г. был избран академиком АН СССР. Его перу принадлежит более 300 работ1, многие из которых вошли в трехтомник избранных произведений, опубликованный посмертно в 1960-1962 гг.

ОРГАНИЗАЦИЯ ЦЕХОВ У КРЫМСКИХ ТАТАР

Во время пребывания в Карасубазаре, былом центре ремесленно-цеховой жизни, я часто толкался среди мастеров-кустарей. Старые хранители цеховой организации уже вымирают; случайно ли, или это и естественно, но только собрал я материал среди представителей цехов, обделывающих кожу, сапожников и так дале. А дубильщики, как известно, строго берегли вековые традиции. Сапожник-крымчак, Юда-акай, первый мой осведомитель, ютится у окна в углу большой мастерской бондаря. Стоит немолчный скрип пилы, разрезающей доски, стук молотка, набивающего на бочки обручи, и — каюсь — за грохотом я, быть может, что-нибудь и не дослышал. Мне помог также сапожник Кара-быйыклы Сейд-Амет. Он вспомнил, что видел меня однажды в д. Куру-Узене, и охотно отвечал на мои вопросы. За мельницей, через речку, среди дубильщиков доживает на покое старик 70 лет Осман-акай; радушно встретив меня, он подробно описал обряд реван — посвящение в мастера. Разговаривал я и с местным накыбом, Сейд-Калилем, — религиозным главой цехов в Карасубазаре, который показал мне уставные грамоты и другие документы. Насколько я мог изучить, цеховая организация в Крыму воспроизводила порядки, господствовавшие в Турции. Так, конечно, и нужно было ожидать в стране, заимствовавшей ремесленные навыки из метрополии. Таким образом, моя заметка, реконструирующая строй цеха, расширяет и дополняет то, что я уже раньше писал о цехах. В ученье мальчики поступали лет 10-11. Отдавая сына, родители уговаривались с мастером об условиях: еда и стрижка (еженедельная) шла от хозяина; вечером мальчик уходил домой. Когда ученик шекирд поступал к мастеру, отец как бы уступал хозяину права на сына, произнося стереотипную фразу: «Эти — сенин, кемиги — беним» (то есть «его мясо — твое, кости — мои»). Хозяин мог бить ученика, как ему вздумается; рабочее время ученика принадлежало исключительно ему, и если бы кто-нибудь использовал мальчика по своему усмотрению, уста-башы (глава цеха) наказывал дерзновенного. На хозяина ученик не мог жаловаться в цех, так сказать, по профессиональной линии, а только говорил дома, и родители, отец или мать, отправлялись к хозяину для улаживания конфликта. Если хозяин не возражал, ученик уходил к другому мастеру, но без согласия прежнего хозяина, дававшего отзыв об его поведении, никто не стал бы принимать мальчика к себе. Служил мальчик у хозяина бесплатно; но иногда, чтобы поощрить ученика, хозяин давал ему материал; ученик делал что-нибудь из этой кожи и деньги, вырученные от продажи, брал себе. Иногда, под пятницу, хозяин давал ученику деньги на гостинцы. Случалось, мастер находил, что ученик уже изучил ремесло. Тогда уста-башы через чауша собирал мастеров к себе в лон-джу на испытание ученика. Происходило угощение кебабом: если ученика выдвигал мастер — он и угощал; но если это была естественная «выслуга срока» — кебаб был от ученика или от его родителей. Мастера испытывали ученика; если они находили, что вещь сработана учеником прекрасно, то мастер давал ему «разрешение» дестюр, а ученик целовал хозяину руку. Определяя искусство ученика, мастера объявляли цену вещи, происходил как бы аукцион, и ученик поступал подмастерьем калфа на жалованье к тому, кто предлагал бульшую сумму; но, если хозяину ученика казалось, что расценка низка, он оставлял ученика у себя. Напутствуя ученика, хозяин говорил ему: «Алла ишин кола(й) гетирсин, топрак тутсан, алтын олсун, Алла ишин он гетирсин!» («Пусть Аллах облегчит твою работу; если бы ты взял землю, — да будет она золотом, да подаст Аллах удачу тебе в деле!»). Срок обучения мальчика равнялся 1001 дню; если бы ученику дано было звание калфа раньше, все же он обязательно должен был пробыть у хозяина 1001 день («бин бир гюню дол-дурмак») — срок искуса, требуемый и от будущего дервиша — члена ордена. Теперь права калфы (подмастерья) оберегались уже калфа-башы, выбиравшимся из мастеров. Недовольный мастером, калфа жаловался калфа-башы, а тот докладывал уста-башы — главе цеха; у калфы, стало быть, не было еще права непосредственного обращения к уста-башы. У калф была, будто-бы, и своя касса, куда они еженедельно вносили по 5 коп. Так говорил мне Юда-акай, но Осман-акай и Сейд-Амет отрицали и значение калфа-башы в цехе, и наличие кассы у калф. В калфах нужно было также пробыть три года; срок сокращался наполовину для детей мастеров. Когда истекал срок, калфа срабатывал какую-нибудь вещь и представлял мастеру. Если мастер одобрял, то совет мастеров (лонджа), руководимый уста-башы, зачислял его в мастера. Но, если бы почему-либо мастер вздумал задержать калфу, то калфа мог, минуя хозяина, подать сработанную вещь прямо в совет, и совет уже решал, достоин он звания мастера, или нет. Новый мастер мог открыть лавку или мастерскую, однако, как непосвященный ревансыз, еще не имел права держать учеников или мастеров. И только если ученику или подмастерью негде было приткнуться, уста-башы разрешал поступать к мастеру нереванному. Так, исподволь, число мастеров «непосвященных» в цехе увеличивалось. Отношения между мастерами реванными с одной стороны, и мастерами нереванными с другой, запутывались. Для устранения конфликтов уста-башы созывал, наконец, к себе мастеров. Мастера собираются и толкуют промеж себя: «Вот у нас в цехе столько-то калф, не пора ли устроить реван (?). Уста-башы переписывал всех желающих; они вносили на торжество кто 5, кто 10, а кто и 15 рублей, смотря по достатку. Случится среди них бедняк, для которого взнос непосилен — уста-башы, по соглашению, разрешает ему пожертвовать «горсточку соли». Теперь уста-башы заказывал какому-нибудь мастеру для ревана державу — посох таяк. Палку красили, а сверху свешивались пучком разноцветные шелковые кисточки. Начинался аукцион. Всякому хотелось получить этот посох, и бывало, что цена поднималась до 75 рублей. Осман-акай, сын богатого кожевника, рассказывал, что он очень желал заполучить посох себе, но собрание предпочитало ему рослого, здорового калфу, и отец уговорил сына отказаться. Тот, за кем остается палка, удостаивается звания калфы-башы; это был, так сказать, технический распорядитель ревана. Когда в цехе увеличилось количество иноверцев (христиан и евреев), для ревана установлено было два калфа-башы: посох мусульманина окрашивался в зеленый цвет; у иноверцев посох был желтый. Собрав калф, уста-башы шел к накыбу. Калфы чинно останавливались перед кофейней, сложив руки на животе и устремив взор на окна кофейни, где сидел хозяин — накыб. Накыб изъявлял согласие на реван, и тут впервые играла музыка — неизменный барабан даул. Молодежь плясала; царило веселье. Уходя, уста-башы оставлял в кофейне накыбу деньги. Потом толпа шла к уста-башы. Впереди был калфа-башы, размахивавший посохом, а за ним по два шли калфы-ревансыз; сзади несли барабан. Уста-башы сидел в кофейне. Опять ре-вансыз стояли снаружи в два ряда, друг против друга, образуя дорожку для прохода в кофейню. За порядком неуклонно следил калфа-башы. Испросив предварительно согласие исправника, уста-башы пишет приглашение цехам, почетным горожанам и другим. Цехи, обсудив, постановляют внести на торжество долю бакшиш и извещают о том устроителей через своего чауша. А бакшиш заключается из нескольких (до 10) бараньих туш. Туши украшены: рога у них позолочены, а изо рта торчит зеленая трава. Приготовляют подарки и для калф — по квадратному платку шал; один платок предназначается и барабанщику даулджу; калфа-башы получает тоже платок, но шелковый. Во главе калфа-башы калфы идут за бакшишем и торжественно трогаются потом к себе. Впереди несет знамя чауш цеха, вносящего долю; за ним — калфы, перекинув туши через плечо; а там — несут, кто рис, муку, свечи, мед, фрукты и так далее. Все это складывается где-нибудь в комнате, и бывает, что до потолка завалена комната снедью. Уста-башы для памяти записывает себе в тетрадь, от кого что поступило. Калфы работают до устали и часто, не будучи в состоянии управиться, зовут на помощь калф из других цехов. Накануне ревана начинаются приготовления к стряпне. У туш отрезают курдюки — они идут чаушу, одна туша отсылается к уста-башы. Собирают котлы, посуду, и с утра, во главе с накы-бом, уста-башы и другие несут все это на заранее выбранное открытое место — куда-нибудь за город. Вспоминая о трех последних реванах, старики говорят, что сначала реван происходил в Кара-агаче у воды (там устраивали кожевники и сапожники, теперь там огороды); вторично кожевники устроили в Качеле, в Сары-су (у моста за городом) — кузнецы. Идут все пешком, без музыки. Прослышав о реване, калфы из других цехов (и даже из других городов) заявляются к уста-башы (цех которого устраивает реван); он отсылает их к калфа-башы, и тот за плату записывает и их; так, с лихвой выручает он деньги, затраченные на посох. Во время обеда сидят чинно: по середине — накыб, а по обеим сторонам его — представители цехов в строго установленном вековым обычаем порядке. Раз цех лемешников тюрен-джи вздумал сесть впереди цеха сабанджи, изготовляющих плуги, но восторжествовала старина: поелику хлеб (пшеница) — необходимая пища человека, стало быть, и цехам, обрабатывающим землю, принадлежит первое место; за ними уже — кожевники, потом — брадобреи и так далее. Мастера-иноверцы — христиане, евреи — сидят отдельно (резники в Карасубазаре — евреи), отдельно накрыты столы и для гостей-христиан. Кругом развеваются разноцветные знамена цехов. Калфы обходят ряды гостей и угощают, и только когда все насытились, они садятся и кушают. Появляется чауш, неся свертки, на которых обозначены имена, и все гости от накыба, уста-башы и чаушей цехов-гостей, получают по подарку. Это так называемый «зеленый лист» (йе-шиль япрак). Говоря так, употребляя формулу дервишскую (проникшую уже к Саади), хозяева хотят, конечно, показать, что они не придают подарку никакого значения. «Не обессудьте» — замечает чауш, подавая сверток. Качество подарка сообразуется с бакшишем цеха; накыбу, сверх того, кладут еще деньги. Гости благодарят и прячут подарок; раскрыть здесь платок было бы неприлично, и невежу подняли бы на смех. Во время ревана сын мастера (какой-нибудь трехлетний мальчик) мог взять соль и посыпать на хлеб, и таким образом он становился реванлы, то есть зачислялся в цех, и, отслужив потом положенное время в учениках и калфах, становился полноправным мастером. Но Осман-акай, сын уста-башы кожевника (стало быть, цеха, устраивавшего реван и хранившего обрядовую старину), опять отрицал это любопытное право сына мастера, очевидно, ему изменила память; — но так было в старину, и так рассказывал еще старик Юда-акай. После обеда наступал торжественный момент — посвящение подмастерий, происходившее согласно закрепленному чину. Калфы, как рассказывал Осман-акай, стоят гуськом, в затылок друг другу; руки у них скрещены на груди так, что левой рукой они держат мочку правого уха, а правой рукой — мочку левого уха; пештамал (длинный плат) спускается у них сначала вниз с правого плеча. Впереди разостлан зеленый молитвенный коврик, на котором накыб молится. Накыб, Сейд-Калиль (во время последнего ревана, происходившего в Карасубазаре в 1897 г., живший в деревне) принес мне «Древо футуввет, изъяснение чина кожевников». Это, так сказать требник-служебник, наставление, как совершать посвящение в мастера — новый список, переписанный безграмотною рукою. Сначала излагаются там обязанности серчешмэ: он устанавливает калф; руководит поклонами на четыре «ворота» (капу); читает суру фатиха; потом вторично — за Ахи Эврана и асха-бов; восклицает формулу: «О люди — мастера, люди шариата, люди чина, Мохаммеду — молитвы»; формула повторяется, только слово шариат заменяется, сперва словом тарикат, потом — хакикат, наконец — марифет. Серчешмэ объявляет, что калфы такого-то цеха ищут звания мастера. Мастера соглашаются принять их в цех. Тогда накыб отпускает взаимные прегрешения (хеляльлашыр) мастеров и калф. Калфы целуют руку мастерам. Серчешмэ встает и обращается к кыбле; поднимается и накыб и, сложив молитвенно руки на животе, читает суру фатиха. «Дай твою руку мне» — говорит накыб калфе и, повернувшись к мастеру, спрашивает, что он скажет о калфе. Получив благоприятный ответ, он трижды произносит «величание» (тек-бир) и повязывает стан пештамалом на три узла: первый узел указует на единство Бога, второй — на пророка Мохаммеда; третий — на архангела Джибраила (Гавриила), принесшего шедд из рая. «Одна рука мастера — здесь, — наставляет накыб, а другая — там». Так, накыб сочетает в мастере стремление к земному труду и к духовному миру. Опоясанный калфа отходит, и так далее до конца; затем накыб садится. Начинается исповедь калфы. 1 ) Вопрос: «Где происходит реван?» — вопрошает его накыб. Ответ: «На арене мужей чистых, под сводом голубого неба, на зеленом седжадэ, под золотым знаменем, в присутствии «троицы», «пятерицы», «сорока». 2) Вопрос: «Что дал тебе мастер?» — Ответ: «Учитель дал иджазет (отпуск), а ученик — «волю» (ирадет)». 3) Вопрос: «Что есть путь?» — Ответ: «Нет бога, кроме Аллаха, а чин (эркян) — Мохаммед — посланник Аллаха». После этого имам читает ашыр — небольшой отрывочек из Корана; шейх произносит молитву, а накыб во время величания Аллаха развязывает у калф шедд, перекидывая его на левое плечо. Обряд носит ярко выраженный мусульманский отпечаток и это, разумеется, сначала исключало христиан и евреев из цеха. Только впоследствии, когда мусульмане-ремесленники уже не могли удовлетворять полностью спрос, впущены были и иноверцы, поневоле принявшие мусульманский ритуал цеховой организации. Так, кожевниками табак (устроившимися у речки за мельницей) могли быть только мусульмане, обрабатывавшие кожи чистых животных: баранов, козлов (мешин, сахтиян).. Они строго блюли зашедший из Турции запрет убивать змей — символ Ахи Эврана, покровителя кожевников. Кожа коровья, шедшая на подошву, обделывалась потом христианами, не евреями, и эта часть кожевников называлась гёнджю. Как только фартуки у калф развязаны, обязанности калфа-башы кончаются. Вечером новые мастера, уже реванлы — посвященные, собираются отдельно и веселятся. Реван продолжался днями; в это время происходили игры, борьба и так далее. Потом уста-башы пересчитывает, что истрачено на торжество; остатки распределяются между бедными; свечи раздаются по мечетям, церквям, школам. Ни продать, ни пользоваться тем, что собрано было для ревана, нельзя. Бахчисарайский медник за работой. (БГИКЗ, Ф. Н. 603) Мастер опоясанный, то есть участвовавший на торжестве ре-ван (реванлы), был уже полноправный член цеха. Молодежь его уважала (рагбет) и, завидя, почтительно поднималась с мест. Об устройстве мастерских говорит еще старый Таш-хан, возвышающийся среди развалин построек — мечети, медресе, бани и так далее (в годину войны он превращался в крепостцу). Там наверху было четыре комнаты — большое окно, а ближе к стене, но значительно ниже обыкновенного окна, уцелело еще крохотное окно в четверть квадратного аршина; здесь, как объяснял накыб, сидел мастер; около него, на свету — калфы, ученики. В цехе действовал устав — обычное право, и уклонение от традиций наказывалось. Так, мастер должен был соблюдать внешность. Если он выходил из мастерской в рабочей одежде, с фартуком, на босу ногу, и кто-нибудь на улице его заметит и пожалуется уста-башы, на первый раз («бир кат йолсуз») лавка закрывалась на три дня и взимался еще штраф (от 50 коп. до 2 руб.). Вторично наказание накладывалось вдвойне; в третий раз проступок судился еще строже. Прежде, помимо этого, применялось еще наказание фалака — битье палками по пяткам. Наказанию подвергался и мастер, грязно содержавший помещение. Стоило кому-нибудь увидать, что у кожевника, например, корыто для мытья кож полно грязной воды, брали его подштанники (туман), наливали на них всю грязь из корыта и вешали на дерево, а соседи кругом смеялись: «Смотрите, — говорили, на дереве — сыворотка». Цех строго оберегал честь свою, и если клиент жаловался на недобросовестность мастера, то его, разумеется, также наказывали, и случалось, даже лишали звания мастера; он утрачивал право самостоятельно работать и переходил на положение калфы. Закрытие мастерской сопровождалось особой церемонией: являлся чауш и, исполняя распоряжение уста-башы, снимал фартук с мастера и клал на станок. «Твой кафтан сшит» («каф-танын бичильди»), — говорил он иносказательно. Мастер больной или увечный исполнял обязанности публичного маклера (деллал). Это были своего рода синекура и маклерами могли быть мастера только из цехов кожевников или сапожников. Из мастеров выбирался старшой (уста-башы). Он непременно был мусульманин, и это было естественно, ибо в цехе преобладали мусульмане: сапожник Юда-акай говорил, что сначала на его памяти, в цехе дикиджи было 70 мастеров: 50 — мусульман, 15 — евреев (крымчаков) и 5 христиан; потом число это значительно возросло (до 300 человек). Уста-башы были судьей, и секретарем, и казначеем цеха. Уста-башы судил мастеров; сложные случаи обсуждались советом мастеров (лонджа). Виновного звал на суд чауш. Уста-башы вел также записи: сколько в цехе мастеров, подмастерий, учеников; когда кто посвящен; какие цех произвел расходы, на что; сколько в цеховой кассе денег и так далее. У отца Сейд-Амета, занимавшего пост уста-башы, 15 лет была тетрадь, в которой были уже записи двух его предшественников. Этот любопытный документ, освещавший экономическую сторону быта цеха, пропал у Сейд-Амета во время голода в Крыму. Уста-башы хранил и кассу цеха (туда поступали штрафные деньги). Если кто-нибудь из мастеров заболевал или умирал и требовалась помощь, или если со стороны приходил кто-нибудь и просил поддержки, уста-башы звал чауша и снимал со стены специальную доску (как у кассиров) с отверстием, висевшую постоянно около станка. Выкрикивая: «пирин эшкына!» (пожертвуйте «из любви к пиру» — покровителю цеха), чауш обходил мастерские и ему клали на доску деньги. После уста-башы отделял чаушу известный процент — это была как-бы «наемная плата за ноги» (аяк кирасы). Верховным главой цехов был накыб; звание это было наследственное. Сейд-Калиль говорил, что у него в четвертом поколении (от Аджи Ваххаба) хранятся знаки достоинства накыба: свитки (в жестяных трубках) поздние (один список от 1287 г. хиджры, то есть 1870 г.; впрочем, иногда в языке встречаются и архаизмы; так, например, форма вергиль — дай); история Ахи Махмуда, устав цеховой и перечень пиров, и так далее. Все это чуждо Сейд-Калилю и непонятно; но уступить мне что-нибудь он ни за что не хотел, ссылаясь, что цеховые мастера могут потребовать у него отчета. Ему принадлежало право высшего суда. Когда организация цехов подверглась светскому влиянию, когда строй цеха, стало быть, уже распадался — официальным представителем власти был эснаф галавасы — голова ремесленный; это был, так сказать, помощник накыба, контролировавший накыба, ибо коронный суд не мог терпеть, чтобы бок-о-бок существовала какая-то организация, управлявшаяся своими статутами. На суд приходил уста-башы, бравший еще из цеха «для консультации» толкового мастера. Накыб налагал штраф денежный, исчислявшийся пета-ками (20 петаков составляли 28,5 коп., или рубль ассигнациями); мастерская закрывалась накыбом на срок до 15 дней. Около Таш-хана расположен был «сапожный ряд», носивший название араста. Крохотные лавочки шли в два ряда: между ними был узкий проход для покупателей; если бы вздумал кто придти так, без нужды — торговцы поднимали шум и обзывали его «невежей» (эдебсиз). Здесь находились одни кавафы — продавцы обуви. Товар поставляли им мастера, работавшие, отчасти в Таш-хане, отчасти за кофейнями, по другую сторону дороги. Сравнительно недавно, как рассказывал Сейд-Амет, один каваф, уйдя из традиционного места, пожелал открыть лавку на базаре, чтобы заполучить деревенскую клиентуру, но товарищи, рассерженные его поступком, добились, чтобы он был лишен товара, и поневоле должен был вернуться в арасту. Кожевники приносили товар в арасту— бараньи кожи, козлиные. Чауш громко кричал: «аминь», и маклера (деллалы), сидевшие по кофейням, спешили в арасту. Чауш сначала молился; тогда деллалы, взвалив кожи на плечи, обходили ряды кавафов. «Сделай почин» («ач буна бир капу»), — говорили они кому-нибудь. Происходил торг, и сперва продавали бараньи кожи (мешин). Потом кавафы раздавали товар сапожникам, работавшим на них. И только кто из сапожников был побогаче — брал товар прямо от кожевников, а масса зависела от кавафов. Но, сработав, сапожник не мог сам продавать, а передавал деллалу, который обходил арасту и предлагал кавафам. Тон торговой жизни задавали, естественно, кожевники. В Ка-расубазаре кожевенный запас был все-таки не велик, и часто уста-башы цеха (Абдреим, отец Османакая), используя недостачу, выпускал на рынок ограниченное число кож, сильно поднимая цену, то есть спекулируя. Мастера, однако, предпочитали переплачивать ему, только бы не сидеть без-дела. Что ни говорили ему — тот все вел свою линию. Тогда уста-башы сапожного цеха привез товар из Бахчисарая и удовлетворил спрос. Когда после этого Абдреим выбросил на рынок кожи, у него никто уже не покупал и по низкой цене. Он увидел, что ошибся, и отправился к уста-башы сапожников, но тот заметил ему: «Я один ничего не могу сделать, вот что скажут другие». (...)